17.6. ПОВОЗКА, ПРИДАВИВШАЯ СЕРВИЯ ТУЛЛИЯ, И КРЕСТ, ПОД ТЯЖЕСТЬЮ КОТОРОГО РУХНУЛ ХРИСТОС, Анатолий Тимофеевич Фоменко

Почему Тит Ливий и Анней Флор упоминают О ПОВОЗКЕ ИЛИ КОЛЕСНИЦЕ, под которой на какое — то время оказался распростертым на земле окровавленный Сервий Туллий? Историк Секст Аврелий Виктор тоже говорит, что Туллия — Свирепая «приказала вознице, хотевшему объехать тело Сервия, ПРОЕХАТЬ ПРЯМО ПО ТРУПУ» [96], с. 184.

Повозка, надо полагать, была ДЕРЕВЯННОЙ. Получается, что во время казни римского царя В НЕКИЙ МОМЕНТ ОН ОКАЗАЛСЯ ЛЕЖАЩИМ НА ЗЕМЛЕ, ПРИДАВЛЕННЫЙ ЧЕМ — ТО БОЛЬШИМ, СДЕЛАННЫМ ИЗ ДЕРЕВА. Не исключено, что здесь в сильно искаженном виде мы наталкиваемся на хорошо известный христианский сюжет. Христос нес большой деревянный крест и, обессилев, рухнул на землю под его тяжестью. То есть РАСПРОСТЕРСЯ НА ЗЕМЛЕ, ПРИДАВЛЕННЫЙ ТЯЖЕЛЫМ ДЕРЕВЯННЫМ КРЕСТОМ. Хотя Евангелия не упоминают напрямую о падении Христа под тяжестью креста, однако христианская традиция хорошо помнит эту сцену. Она часто изображалась на старинных картинах и иконах, см., например, рис. 2.54–2.56. Считается, что именно после падения Христа с крестом на землю воины заставили некоего Симона «нести крест Его» до Голгофы (Марк 15:21).

Рис. 2.54. Христос, упавший под тяжестью креста и придавленный им к земле. Фрагмент картины «Шествие на Голгофу». Джованни Батиста Тьеполо. 1737–1740 гг. Взято из [19], с. 428–429, илл. 377

Рис. 2.55. Христос, рухнувший под тяжестью огромного деревянного креста. «Несение Креста». Джованни Доменико Тьеполо. 1772 г. Взято из [91], с. 348

Рис. 2.56. Христос, падающий на землю под тяжестью креста. «Несение креста». Эсташ Лесюэр. 1617–1655 гг. Взято из [59], с. 464

Как видно, поздние «античные» летописцы, вроде Тита Ливия, что — то помнили о падении Иисуса под тяжестью большого деревянного креста, но уже смутно. Путаясь в дошедших до них отрывочных деталях, они комбинировали их по своему разумению, искренне пытаясь восстановить картину прошлого. Так могла «появиться» тяжелая деревянная повозка, придавившая упавшего на землю царя Сервия Туллия.

ВЛАСТЕЛИН СУДЬБЫ | Екатерина Матерновская

Я вспомнил о нем несколько лет назад, когда по радио звучала старая «Баллада о Толито», одна из лучших песен Хоакина Сабины: «Умереть — это значит сойти с тропы». Мне кажется, эти слова сказаны о человеке, которого я повстречал много лет назад. Не думаю, что его и вправду звали Толито. Его имени я так и не узнал. В середине восьмидесятых я часто видел этого человека в мадридской электричке. Он входил в поезд между семью и девятью утра, когда люди, предпочитавшие не стоять полтора часа в пробке, а спокойно почитать в пути, ехали на работу. Это был старик лет семидесяти, седой, как лунь. В руках он держал большой потрепанный портфель, полный вещей поистине волшебных. Каждое утро на моих глазах совершался один и тот же ритуал. Войдя в вагон, старик угощал пассажиров карамельками — просто так, бесплатно. Потом, откашлявшись, произносил серьезно, даже торжественно: «Дамы и господа! Начинается розыгрыш нашей лотереи! Всего за двадцать пять песет любой из вас может выиграть небывалый приз». Закончив свою речь, старик раздавал нам карты из дешевой миниатюрной колоды. Затем он так же вежливо призывал нас быть внимательными, доставал из портфеля другую колоду, побольше, и просил кого-нибудь выбрать карту. Обнаружив победителя, старик вручал ему приз: резинового быка, томик стихов, перочинный ножик, пакетик карамели или табака «Фариас». Потом благодарил всех, учтиво прощался и покидал вагон, чтобы пересесть на другой поезд.

Пассажиры привыкли к старику. Каким бесчувственным и грубым чурбаном надо было уродиться, чтобы пожадничать пять дуро, когда он протягивал тебе карту из своей колоды. Мне старик очень нравился. Возможно, потому, что у него было необыкновенно доброе лицо и он всегда улыбался детишкам, угощая их карамельками. А может быть, мне просто нравились его тесноватый пиджак и поношенные брюки. Или этот портфель, который он прижимал к груди, как бесценное сокровище. Старик всегда был опрятен, чисто выбрит, и, когда объявлял о начале розыгрыша, его голос свидетельствовал об истинном благородстве и безупречных манерах. Но особенно трогательными были его печальные глаза. Полные скорби — их старик спешил отвести, встретив твой взгляд, словно боясь прочесть в нем насмешку или злобу. Один кондуктор рассказал мне, что он живет так уже много лет — на пять дуро за одну карту. А до этого зарабатывал на жизнь, путешествуя по Испании, от ярмарки к ярмарке.

Когда старик входил в вагон, я прекращал читать и наблюдал за ним. Нетрудно было представить, какой Испании принадлежал этот человек, из какой эпохи он один дошел до наших дней. Годы в пути, вокзалы и ярмарки, автобусы и поезда, дороги, размокшие от дождя осенью и обледенелые зимой, горячие и пыльные летом. Кофе и коньяк, иногда сигара в придорожном баре. Одиночество. Единственная ценность — потертый кожаный портфель. Грязные гостиницы, шоссе, деревенские базары, где так трудно найти уголок, чтобы получить свою скромную прибыль и не попасться полиции. И вечная мечта об удаче. Всего двадцать пять песет, дамы и господа. Спасибо, сеньора. Каким притягательным оказался бубновый туз.

Однажды старик исчез. Умер, ушел на покой или просто «сошел с тропы», как пел Сабино — быть может, о нем. Он растворился в сером утреннем тумане, который спускается на пути зимой. Некоторое время я скучал по его дешевой колоде, карамелькам в ярких обертках и неизменно вежливому «дамы и господа, розыгрыш начинается!» — он произносил эти слова со скромным достоинством, придававшим особую ценность смехотворным призам. Однажды я сам выиграл черного резинового быка. Впрочем, вскоре я забыл о старике, а потом и вовсе перестал ездить в электричке. Не помню, что случилось с моим призом. Скорее всего, он в тот же день оказался в корзине для мусора. И теперь я жалею, дамы и господа, что не сберег бесценного дара, доставшегося мне за тройку червей и пять дуро зимним утром в мадридской электричке.

СЛОВА-СИРОТЫ. Михаил Борисович Ходорковский

Краткий экономический словарь – скопище самых разнообразных сведений обо всем, связанном с экономикой. Увы, не нашлось в нем места для расшифровки таких понятий, как БОГАТСТВО, ОБОГАЩЕНИЕ, слова эти попали в разряд даже не пасынков, а сирот. Ученых-экономистов из числа авторов (а среди них и О. Т. Богомолов, А. И. Ноткин) заставили делать вид, что слова эти с экономикой никоим образом не связаны.

Лозунг «Обогащайтесь!», выдвинутый Н. И. Бухариным в конце двадцатых годов и обращенный преимущественно к крестьянам, поверг Сталина в ярость и был предан анафеме вместе с Бухариным. Вот и исчезли эти два слова из обращения, а если и употреблялись, то только с прилагательными – «общенародное богатство», «общенародное обогащение».

Нет в словаре упоминания и об УРОВНЕ ЖИЗНИ, иначе пришлось бы давать ответ на такой вопрос: почему уровень жизни ТАМ и ЗДЕСЬ столь несопоставим? Ведь и там и здесь – прибыль (прибыль при социализме, по определению авторов, «ничего общего не имеет с капиталистической прибылью и с ее грязными источниками», с. 259), тем более на одной шестой земного шара прибыль столь стерилизованная – по-че-му? Тем более что на Западе работник жесточайше эксплуатируется капитализмом, а при социализме только и озабочен тем, чтобы как можно больше дать в общественную казну!

Приложение 7 / Николай Церенов

Шамба Балинов о присоединении Калмыцкого национального представительства к Комитету Освобождения Народов России (КОНР) генерала Власова

Освободительная борьба калмыцкого народа

Мы называем себя националистами, потому что мы всей душой стоим за наше национальное самосохранение, потому что мы храним в сердцах и душах любовь к великому прошлому и историческому облику нашего маленького народа.

Мы работаем и сражаемся за то, чтобы наш народ мог свободно жить и творить в семье народов.

Мы националисты, потому что мы боремся за создание таких форм и условий для жизни нашего народа, при которых будет возможным свободное развитие его духовного и творческого потенциала.

Потому что каждый народ имеет свой облик, свою особенную народную душу, свои особенные, только ему данные таланты.

Поэтому мы были недовольны политикой Царской России, которая на путях насилия стремилась к обезличиванию и полной ассимиляции всех народов, состоявших в Царской империи.

Ещё более решительно мы выступаем против Сталинской тирании, которая подавляет народы ложью, обманом и неслыханным террором.

Калмыки, которые на протяжении столетий были воспитанны в учении бесконечно милостивого Будды и своими молитвами вызвали к жизни воплощение «счастья для всего живого шести миров», никогда не смогут смириться с презирающим человека учением и чудовищной практикой марксизма-большевизма.

Они были и останутся непримиримыми врагами этого зла.

Перед лицом страшной опасности, которая непосредственно грозит всей Европе, возникает священная необходимость объединить в единую мощную силу все антибольшевицкие силы и прежде всего силы народов, проживающих на территории России.

Время теоретических дискуссий и политических споров прошло.

Пришло время общих действий для уничтожения власти тирана Сталина.

В ходе подготовительной работы по объединению сил всех народов ко мне как Президенту Калмыцкого Национального Комитета обратился генерал Власов с предложением вступить в Комитет Освобождения Народов России.

В полном соответствии с единогласным решением руководства нашей национальной организации «Хальмаг Тангечин Тук» я принял это предложение и стал сотрудником Комитета Освобождения Народов России.

Об этом я сообщаю всем моим братьям и сёстрам.

Все главные политические принципы и направления, которые предложены генералом Власовым как прочный фундамент его будущей работы, принимаются нами калмыками без условий и предубеждений.

Эти принципы в полной мере гарантируют нам трое свобод, о которых как о нашем политическом идеале я говорил с бойцами нашего Корпуса: свобода религии, свобода культуры и свобода экономики.

Наши политические претензии никогда не выходили за эти рамки.

Генерал Власов не имеет ни малейшего намерения национально обезличивать нерусские народы. Он не видит необходимости включать национальные части в соединения РОА, точно так же как и вмешиваться в работу существующих национальных организаций. Не обезличивание народов, а совместная работа всех сил являются его задачей.

Его главная задача — «единая, неразделимая борьба против большевизма».

По этим причинам мы открыто, честно и без каких-либо условий присоединяемся к освободительному движению народов России, возглавляемому генералом Власовым. Так начинается новый этап в нашей борьбе против большевизма, этап, который станет началом конца большевицкой тирании, зарёй освобождения и обновления народов России.

Мы верим в это, и с этой новой верой мы вступаем на новый этап борьбы, готовые не покладая рук сражаться и работать.

Президент Калмыцкого Национального Комитета

Шамба Балинов

Источник: «Воля Народа. Орган Комитета Освобождения Народов России», Nr. 9, 13.12.1944.

МОЙ АМЕРИКАНСКИЙ ДРУГ - Екатерина Матерновская

Я только что получил замечательную гравюру. Ночь в Нью-Йорке и Бруклинский мост, покрытый снегом. Эту гравюру создал Мэджилл в 1995 году. Мост на ней теряется в серой дымке, а на первом плане — светящийся фонарь и засыпанная снегом скамейка. Гравюру прислал Говард Моргейм, мой американский агент и друг. На самом деле — даже больше, чем друг. Как-то вечером, в японском ресторане, когда съеденные суси уже лезли у нас из ушей, а языки горели от сакэ, мы поклялись быть кровными братьями, пока смерть не разлучит нас. С тех пор мы и вправду братья. Говард приедет в Испанию через несколько дней за моим новым романом. Конец работы над новой книгой всегда позволяет мне собрать вместе старых друзей: из университета в Мурсии приезжает профессор грамматики, горец Монтанер спускается с пиренейских отрогов, Сеальтиель Алатристе привозит из Мехико бутылку текилы, Клод Глютнц бросает фотографировать войну и переселяется из своего дома в Лозанне в отель «Суесиа» в Мадриде, а Антонио Карденаль на время забывает о Летиции Каста. На этот раз к ним присоединится Говард Моргейм. Одна мысль об этом поднимает мне настроение. Я очень люблю Говарда.

Говард Моргейм — один из трех симпатичных американцев, которые помогли мне избавиться от немалой части стереотипов и предрассудков относительно своей страны. Двое других — это Дренка, мой славный и трудолюбивый нью-йоркский издатель, и гениальный чудак Дэниел Шерр. Поход в ресторан с Дэниелом неизменно превращается в настоящий спектакль: этот тип наполовину еврей, наполовину араб, да к тому же еще и вегетарианец. Ваш покорный слуга, европеец, вполне довольный своим средиземноморским происхождением, никогда не мечтал посетить Соединенные Штаты. За двадцать с лишним лет скитаний у меня так и возникло желания побывать в этой стране. Пусть себе едут, кому интересно. Теперь я думаю, что менять иногда свое мнение если не мудро, то уж наверняка честно. Когда я все же отправился в Штаты по неотложным издательским делам, многие из моих самых серьезных опасений не замедлили подтвердиться. Однако мне посчастливилось обнаружить по-настоящему красивые и волнующие вещи, места и лица. Я нашел там благородство, культуру и друзей. Меня поразили книжные магазины, библиотеки, галереи и необычные музеи. Я повстречал людей, которые рассуждали об истории моей страны с глубиной, которой не хватает слишком многим испанцам.

С Говардом мы дружим уже несколько лет; с тех пор, как я показал ему Севилью и бары Трианы, и подарил серебряный кубок из ювелирного магазина в Кампане, неподалеку от киоска моего приятеля Курро. Это был настоящий кубок тореро. На нем не успели выгравировать имя, и Говард сделал это дома, у бруклинского ювелира. Мой друг родился в Бруклине и живет в нем до сих пор, правда, теперь в доме с видом на реку и мост. Говард — воплощение американской мечты. Он из бедной семьи, работал как проклятый и наконец смог купить себе превосходный дом. Этот дом — единственное, что жена Говарда оставила ему после развода. Рок-певица, смуглая красавица, она разбила моему другу сердце, но зато подарила ему прекрасную дочь, которую Говард обожает. Он подружился с новым бойфрендом своей жены, чтобы почаще видеть дочурку. Элегантность и европейские манеры Говарада очень нравятся женщинам, но ни одной из них он не позволяет встать между собой и своей дочерью. Они часто гуляют по Бруклинскому мосту, взявшись за руки, как двое влюбленных. Иногда Говард оборачивается ко мне и говорит: «Ты только посмотри на нее. Посмотри, какие глаза. Она так же красива, как ее мать, чертова ведьма!»

Как видите, Бруклинский мост играет в нашей истории не последнюю роль. Еще нам нравится ресторан прямо под ним, напротив Манхэттена. Это здесь Говард сказал мне, что гордится своим происхождением — гордится, что был нищим пареньком из Бруклина. Он так пылко говорил о своем квартале, этот элегантный космополит. «Ты заметил, — спросил меня Говард, — что в любом голливудском фильме о войне есть крепкий парень из Бруклина?» На самом деле он говорил о себе самом, вспоминал собственное детство. И, слушая его, я понял Соединенные Штаты так хорошо, как не смог бы понять за всю свою жизнь. Особенно в тот момент, когда Говард вдруг задумался о чем-то и наконец гордо произнес: «My city», показав на небоскребы по ту сторону Гудзона. В тот момент я сумел полюбить Нью-Йорк почти так же, как мой друг.

Сергей Михайлович Голубицкий / Третья сила

Мы уделили так много внимания дихотомии Первой и Второй Сил, представленной в сознании турецкого общества, не только потому, что загадочным образом аналогичная конструкция выстраивается сегодня и в политической жизни нашего Отечества (явление ubi et orbi «Справедливой России»).

Нам также хотелось обратить внимание читателей на химеричность обеих идеологий: формулы «госкапитализм + общественный модернизм», с одной стороны, и «экономический либерализм + общественный консерватизм» — с другой. Для ясности картины позволим себе игривую аналогию: Вторая Сила Турции — это некое соединение Немцова с Чубайсом в экономике и Проханова с РПЦ — в общественной жизни. Представили химеру? Содрогнулись? То-то и оно.

Теперь можно сформулировать и главную интригу нашей истории: стоит ли ожидать появления на турецком горизонте Третьей Силы, реализующей более осмысленную формулу «либерализм в экономике + модернизм в общественной жизни»? Судя по

Koсs Holding, ответ — положительный: сегодня эту империю возглавляет внук Вехби Мустафа Коч — человек, чье образование (Lyceum Alpinum Zuoz в Швейцарии и Университет Джорджа Вашингтона в США) не оставляет ни малейшего сомнения в том, какие экономические и общественно-политические идеи он исповедует. Наблюдая за последними телодвижениями

Koсs Holding — от адаптации корпоративной фанк-культуры до активности в сфере планирования семьи, — можно предположить, что новый вектор развития компании выстраивается по американской бизнес-модели, которая, в свою очередь, и представляет собой квинтэссенцию Третьей Силы. Что ж, поживем — увидим.

Аркадий Натанович Стругацкий. Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий ПОЧЕМУ МЫ СТАЛИ ФАНТАСТАМИ…[8]

По-видимому, каждый литератор старается передать читателям свои мысли и чувства по поводу интересующей его проблемы так, чтобы читатели не только восприняли эти проблемы, как важные и насущные, но и заразились бы интересом автора. По нашему мнению, каждое конкретное произведение литературы и искусства непременно имеет две стороны: рациональную и эмоциональную. Потребитель духовной пищи (читатель, зритель, слушатель) должен воспринять обе стороны, иначе нельзя сказать, что автор выполнил свою задачу. Фантастика, если рассматривать лучшие ее образцы, обладает особой способностью заставить читателя и думать, и чувствовать.

Как литература рациональная, фантастика успешно вводит думающего читателя в круг самых общих, самых современных, самых глубоких проблем, сплошь и рядом таких, которые выпадают из поля зрения иных видов художественной литературы: место человека во Вселенной, сущность и возможности разума, социальные и биологические перспективы человечества и так далее. В наше время задача литературы, как нам кажется, состоит не только в исследовании типичного человека в типичной обстановке. Литература должна пытаться исследовать типичные общества, то есть практически — рассматривать все многообразие связей между людьми, коллективами и созданной ими второй природой. Современный мир настолько сложен, связей так много и они так запутаны, что эту свою задачу литература может решать только путем неких социологических обобщений, построением социологических моделей, по необходимости упрощенных, но сохраняющих характернейшие тенденции и закономерности. Разумеется, важнейшими элементами этих моделей продолжают оставаться типичные люди, но действующие в обстоятельствах, типизированных не по линии конкретностей, а по линии тенденций. (Так, в «Машине времени» Уэллс типизирует современный ему капиталистический мир не по линии конкретностей, как это делали Золя, Горький, Драйзер, но по линии присущих тому времени главных тенденций капитализма.) Как литература эмоциональная, фантастика обладает свойством с максимальной силой воздействовать на воображение читателя. Прием введения фантастического элемента, даже если фантастическое произведение трактует классическую литературную проблему, обостряет и концентрирует эмоции автора, а значит, и читателя. Фантастический элемент служит неким катализатором, в присутствии которого реакция читателя на читаемое протекает особенно бурно. (Так, в романе «Человек-невидимка» Уэллс концентрирует ненависть и презрение к буржуазному мещанству с такой силой, как ему, на наш взгляд, никогда не удавалось больше в его антимещанских реалистических произведениях.) Глубина и широта мысли, обостренная эмоциональность — эти свойства фантастики, будучи осознаны, привлекали крупнейших писателей на протяжении всей истории литературы. Эти же свойства в меру своих сил и способностей стараемся использовать в своем творчестве и мы.

I / Василий Петрович Авенариус

Было то в первой половине января 1825 года. В селе Тригорском (Опочецкого уезда, Псковской губернии), в доме вдовы-помещицы Прасковьи Александровны Осиповой (урожденной Вымдонской, по первому мужу — Вульф) вечерний самовар был только что убран из столовой, и хозяйка с тремя дочерьми и единственным гостем перешли в гостиную. На небольшом овальном столе перед угловым диванчиком горела уже лампа под зеленым абажуром. Сама Прасковья Александровна расположилась на своем председательском месте, посредине диванчика, и принялась раскладывать гранпасьянс. Старшая дочь (от первого брака) Анна Николаевна Вульф подсела к матери, чтобы лучше следить за раскладкой карт и в затруднительных случаях помогать советом. Сестра ее, Евпраксия Николаевна, а между своими — Зина или Зизи, предпочла отдельное кресло, чтобы заняться каким-то вышиванием. Младшая же сестра (от второго брака), подросточек Машенька, прикорнула на скамеечке у ног Евпраксии Николаевны и, положив растрепанную головку с косичками к ней на колени, не отрывала глаз от молодого гостя, в ожидании, что-то он опять сострит или расскажет, чтобы посмеяться.

Гость этот был ближайший сосед их, Александр Сергеевич Пушкин, навещавший их чуть ли не каждый день из своего сельца Михайловского. Но оживленное настроение уже оставило Пушкина: он сидел с понурою головой в каком-то грустном раздумьи.

— У вас, Александр Сергеевич, верно, опять стихи на уме? — спросила девочка.

Пушкин очнулся и провел рукой по глазам.

— Стихи? — повторил он. — Нет… Так что-то…

Он взглянул на каминные часы и быстро приподнялся:

— Пора.

Все четыре хозяйки заговорили разом:

— Да куда же вы, Александр Сергеевич? Ведь совсем еще рано: всего девять. Посидите!

— Меня что-то тянет домой…

— А я знаю что! — объявила Машенька. — Вам надо поскорей-поскорей записать хорошенькую рифму, пока не улетела.

— Нет, у меня какое-то внутреннее беспокойство, — серьезно отвечал Пушкин, — точно предчувствие…

— Вечно у вас эти предчувствия и приметы! — заметила Евпраксия Николаевна. — А до сих пор ничего еще не сбылось.

— Кое-что уже сбылось.

— Например?

— Например, предсказание старухи ворожеи Кирхгоф в Петербурге: "Du wirst zwei Mal verbannt sein", и вот я второй раз в ссылке.

— Тем лучше: в третий раз, стало быть, ни за что уже не сошлют. Живите себе и пользуйтесь жизнью.

— Да, двенадцать лет еще впереди.

— Почему же именно двенадцать?

— Потому что та же Кирхгоф предрекла мне смерть, когда мне минет тридцать семь.

— Что за пустяки! — прервала его тут Прасковья Александровна. — Сыграй-ка ему, Зина, на фортепиано что-нибудь веселенькое, чтобы разогнать его мрачные мысли.

— А я знаю, чем его удержать! — подхватила Машенька и захлопала в ладоши.

— Чем?

— Да мочеными яблоками!

— Вот это так, вернее нет средства, — улыбнулась мать. — Беги же, милочка, неси скорей, пока Акулина Памфиловна еще не улеглась.

Девочка вихрем умчалась к старухе ключнице. Но затосковавшего поэта даже перспектива любимого его деревенского лакомства на этот раз не прельстила. Он взял шапку и окончательно распростился. Дамы пошли, однако, провожать его еще до передней. Только что слуга подал ему шубу, как влетела Машенька с полным салатником моченых яблок.

— И после этого будь любезной с гостем! Я едва-едва вырвала ключи от кладовой у нашей старой ворчуньи, а он удирает! Нет, сударь мой, извольте теперь кушать!

Достав из салатника ложкой одно яблоко покрупнее, она поднесла его к губам молодого гостя. Тому ничего не оставалось, как раскрыть рот пошире.

— Да ты сахаром-то не забыла посыпать? — спросила одна из сестер.

— Еще бы забыть для такого сластены! Разве не сладко? — отнеслась девочка к Пушкину.

У того рот был еще так полон, что он в ответ мог только промычать "мгм!" и кивнуть утвердительно головой.

— Жуете, жуете, как беззубый старик! — подтрунила над ним Машенька. — Разве угостить вас еще соком? Ну-с, раскройте-ка ротик.

Он опять беспрекословно исполнил требование; но угощение последовало с такою стремительностью, что едва половина попала по назначению; остальное же брызнуло ему за галстук и на шубу.

Это так рассмешило шалунью, что она с звонким хохотом запрыгала козой; вместе с нею запрыгали косички у нее на затылке, запрыгали и яблоки в салатнике, и штуки две-три покатились на пол, а за ними плеснула еще струя соку.

Мать и старшие сестры только ахнули и расступились, чтобы спасти свои платья; вслед за тем все разом рассмеялись, так же как и Пушкин.

— Экая ведь егоза! — говорила Прасковья Александровна. — Дай-ка сюда салатник, а то и его, пожалуй, уронишь.

Освободившись от салатника, Машенька принялась собственным платком усердно обтирать забрызганную шубу гостя.

— Да вы стойте, пожалуйста, смирно! Не отряхайтесь, как пудель. Ну, вот и сухи. В благодарность вы должны написать мне тоже что-нибудь в альбом.

— Про пуделя?

— Да, про пуделя, то есть про себя. Напишете?

— Вот увидим.

— Неблагодарный!

— Облили человека вкуснейшим соком, а он даже оценить не хочет. Самая черная неблагодарность! До свиданья, mesdames…

— До свиданья, Александр Сергеевич! Завтра опять увидимся?

— Если чего не будет…

— Опять вы с вашими предчувствиями!

— Что делать! Во всяком случае, не поминайте лихом.

Борис Шуринов | 5.5. Ничего нового

Но и в историях с загадочным светом ничего нового, по-видимому, да к счастью, свет может быть и безвредным. «Крещение было назначено на поздний вечер в среду, 29 декабря 1875 г. Было очень темно. Сотворив молитву, мы встретили Джона Тейлора и Сару Лайвели, которых я и крестил в реке Темзе (г. Лондон, округ Онтарио, Канада). Внезапно с небес полился прекрасный свет, осветивший всех, и членов секты, и просто присутствовавших, ярче, чем полуденное солнце... Свет опускался все ниже и ниже, сопровождаемый звуком, похожим на вой ветра, и, когда он опустился достаточно низко, мы поняли, что купаемся в сиянии, исходящем от Господа. Сияние покрыло все пространство между небом и землей, но почему-то не освещая все на мили вокруг... После окончания крещения и нашего ухода свет не погас, а стал перемещаться, пока не исчез из виду» (Г. И. Вельт, «Священная книга древней Америки»). Сияние, исходящее от Господа... Судя по всему, с этой мыслью современным ученым смириться легче, нежели с неопознанными летающими объектами, появление которых сопровождается различными световыми эффектами, в том числе и лучом света, имеющим конец.

251. И. С. ТУРГЕНЕВУ 13 февраля 1865. Петербург / Федор Михайлович Достоевский

Февраля 13-го/65.

Многоуважаемый Иван Сергеевич,

П. В. Анненков передал мне еще неделю тому назад, чтоб я выслал Вам братнин долг за "Призраки", триста рублей. Об этом долге я и понятия не имел. Вероятно, (1) брат мне говорил о нем тогда же, но так как память у меня очень слабая, то я, разумеется, забыл; да и прямо это меня тогда не касалось. И жаль мне очень, что я не знал об этом долге еще летом: тогда у меня было много денег, и я наверно тотчас бы Вам, без Вашего требования, его выслал.

Боюсь, что теперь очень запоздал. Но в эти 8 дней выходила книга (январская), да к тому же я едва на ногах стоял больной, а между тем так как в исполнительном по журналу деле я почти один, то, несмотря на болезнь, хлопотал день и ночь. Не скрою тоже, что и денег было мало, у нас подписка запоздала и теперь только с выходом 1-ой книги повысилась.

В последнее время, с 28 ноября, когда вышла наша сентябрьская книга, по 12 января (выход январской) я, в 75 дней, выдал 5 номеров, в каждом номере средним числом 35 листов. Можете представить, каких хлопот это стоило, и это одно уже Вам даст понятие, во что я теперь обратился? Сам не знаю: я какая-то машина.

Теперь буду иметь время не 2 недели, а уже месяц на издание книги. Надеюсь сделать журнал по возможности интересным. Долгов много: очень трудно будет, но выдержу год, и к следующему году станем твердо на ноги.

Вы писали мне, что удивляетесь моей смелости в наше время начинать журнал. Наше время можно характеризовать словами: что в нем, особенно в литературе - нет никакого мнения; все мнения допускаются, всё живет одно с другим рядом; общего мнения, общей веры нету. Кому есть что сказать и кто (думает по крайней мере) что знает, во что верить, тому грех, по-моему, не говорить. Насчет же смелости - отчего не сметь, когда все говорят всё, что им вздумается, когда самое дикое мнение имеет право гражданства? Впрочем, что говорить об этом. Вот приезжайте-ка, да поприсмотритесь на месте к нашей литературе - сами увидите.

В последнее время было, впрочем, несколько литературных явлений, несколько замечательных.

3-го дня вышел 1-ый номер "Современника" с "Воеводой (Сон на Волге)" Островского. Не знаю, что такое; еще не читал, за корректурами сидел; одни говорят, что это лучшее, что написал Островский, другие не знают, что сказать.

Посылаю Вам при этом через контору Гинцбурга перевод в 300 руб.

Анненков говорил, что Вы нескоро к нам приедете. Правда ли это?

Кстати: удивляюсь, почему Вы считаете, что рассказ Ваш "Собака" (которого я не читал) так маловажен, что выйти с ним теперь значит повредить себе в литературе. Странно мне это, Иван Сергеевич! Разве Вы можете повредить себе, хотя бы и маловажным рассказом? Ну что ж из того, что явится Ваш маленький рассказ прежде большой поэмы? Кто ж не писал маленьких рассказов?

До свиданья. Вам наипреданнейший

Федор Достоевский.

(1) было: Конечно

Власть как высшая форма собственности / Николай Александрович Зенькович

Прошло чуть больше полгода с тех пор, как Егор Гайдар покинул после своей отставки Кремль. Телевизионные кадры о последних минутах пребывания за Кремлевской стеной обошли весь мир. Опущенная голова, поникшие плечи.

— Мы будем заниматься наукой.

Еще две недели его имя не сходило с первых полос газет, а облик — с экранов телевизоров. Ему сочувствовали: аппаратчики задушили романтику реформ. Им восхищались: этот человек умел говорить по-английски. И по-русски у него неплохо получалось, вспомните, как он произносил слово «отнюдь», умилялись поклонницы Егора Тимуровича.

Недолго Гайдар занимался наукой. В сентябре он провел пресс-конференцию, на которой дал понять, что готов вступить в предвыборную борьбу. Речь идет о депутатском месте в российском парламенте. Но это только начало. Егор Тимурович и бывший министр его кабинета Андрей Нечаев, тоже участвовавший в пресс-конференции, отвечали на вопросы так, что всем было ясно: экс-премьер и его министр экономики к власти вернуться готовы. И что немаловажно, хотят этого.

Подготовка идет по многим направлениям. Сколочен предвыборный блок, названный «Выбор России». Он опирается на финансовую поддержку Ассоциации частных и приватизированных предприятий. У руля этой ассоциации стоит Гайдар.

Наука, наверное, благословенное занятие, но что может быть слаще власти на Руси? Особенно, если уже однажды вкусил ее.